Борис Климычев - Сибирский кавалер [сборник]

Григорий пригнулся к уху Еласки и шепнул:

— Бежать хочу, не придумал еще — как. Больно тюрьма крепка, камня в сих местах много, вот и строили крепко.

Буда шепотом отвечал:

— Бежать надо, казаку в неволе — не в чистом поле. А знаешь, что сказал казак, когда в поле у костра прикуривал трубку да опрокинул котел с кашей? Сказал он: мол, тут теснота такая, что повернуться негде!

Эх! А дом твой отдан ныне со всем добром, кое в нем есть, Гарвею проклятому. Там змей бородавчатый ныне пьет твое вино да нечистым духом своим углы отравляет. Говорят, все иконы православные в нужник побросал. Обливанец проклятый, на статуйку молится. Потерпи чуток, еще приду, плавун-травы принесу. Высушу ее, разотру в мелкий порошок, научу тебя, как с ней поступить…

Стражники уже заглядывали в тюремную избу, один, сидевший в ней, наблюдавший за свиданием, сказал:

— Довольно тебе, Буда, шептаться, как бы не договорились до чего.

Буда обнял Григория, поклонился, надев свою вишневую шапку, вышел, наклонясь в дверях.

Григорий после сего стал еще веселее. Повеселиться у нас на земле охотников всегда — хоть отбавляй. И Григорий потешал всех веселыми приговорами, которые слыхал у московских скоморохов да в разных землях зарубежных у всяких затейных людей.

— Около свищет. Кто? Где? Ищет. Свищет — беда! Он — в лес. На березу влез. Сидит. Все равно свистит! Свистит в лесу. А свистело… в носу!

— Га-га-га! — смех сотрясал тюрьму. Смеялись братья-разбойники и украинцы, попавшие сюда за то, что казенный лес на сторону сбывали со своего плотбища, и прочие удалые люди.

Иногда приходили послушать Григория и стражники и тоже от души хохотали. Уж очень неожиданны и забавны были его шуточки. По здешним местам никто ничего подобного не знал.

Игуменья Параскева Племянникова гордилась своим монастырем. Нигде на Руси больше такого не было. Монахинь она тоже подбирала особенных, сильных духом своим, сильных молитвой особо крепкой. От такой молитвы диавол трепещет.

Знала игуменья, когда они собираются вместе и моление Господу возносят, узницы в тайном подвале беснуются, у них пена идет изо рта, их ломает, изгибаются по-всякому, ноги к голове задирают, трясутся, а из их чрева дьявол вопит: «Не выйду, не выйду!»

Страшно монахиням, но и гордятся они: важная им поручена забота. Может, грешниц закоренелых не всех исправят, но дьяволу будет немало хлопот. А если из кого-то удастся дьявола изгнать, так великая будет им честь и хвала.

Монахини в большинстве случаев старушки, их мужья в битвах за Сибирь богу души поотдавали. А им тут воевать, на духовном поле. Им молиться за всех грешных людей, чтобы Господь простил их, детей своих неразумных.

С утра в подвалы Тайного приказа явились поп и дьячок. Пономарь нес под мышкой требник митрополита Петра Могилы. Не было на Руси более сильных молитв против дьявола! Были в этих молитвах страшные заклинания, от которых враг рода человеческого в корчах исходил.

Лязгали запоры, тюремщики открывали дверь то одного, то другого каменного мешка. И кропил священник ведьм святой водой, и начинались истерики и конвульсии, да еще звучали слова Петра Могилы. И закоренелые грешницы каялись в совершенных ими ужасных деяниях, и писцы тут же писали всё в свитки и требовали руку приложить, и послухи расписывались.

Вот и теперь переходили они из каморы в камору, и дошли до той, где теперь Василиса была. Пол там был настелен железом, да приковали её к стене чепями за обе руки. И можно было только стать ей на колена, чтобы грехи замаливать, а лечь, поспать, отдохнуть — чепь не пускала.

И вошел священник к ней и окропил святой водой, а ей хоть бы хны. Не шевелится. Отсутствующим взглядом смотрит. Душа ее где-то у дьявола, наверно. Читает пономарь из Петра Могилы самое страшное. Поп говорит:

— Покайся! Тебе легче будет перед Богом ответ держать. Скажи все, что знаешь. Молись!

Молчит Василиса. Видит, что подьячий с пером тут как тут. И подьячий говорит:

— Скажи. Что дьявольским наущением тебя Григорий Плещеев-Подрез опутал. Расскажи, как он с дьяволом встречается? Какие за ним еще дела есть?

А Василиса думает: «Господи, за ту маленькую толику любви, которую я узнала на этой земле, пусть мне будут муки великие. Но за что же Григория наказывать? Ему ли, высокородному и высокоученому, жить во всякой мерзости и запустении?

А еще, Господи, ты же знаешь, под сердцем у меня ребенок Григория слушает материнскую утробу. Ты, Господи, из милости своей создал этот мир. Так прости меня, грешную, пожалей невинного младенца во чреве моем. Освободи меня от пут нынешних, не дай меня казнить.

Пусть бы я робеночка родила, а уж потом пусть казнят. Или дозволь потом в монастырь мне уйти, Господи, чтобы век возносить молитвы и милости к падшим просить».

И ничего не сказала Василиса в этот раз подьячему. И ночью пришел палач Гарвей, опять лязгали засовы, опять писцы явились, и факелы смоляные пылали. И пошла работа по всем каменным мешкам. После полуночи и до Василисы добрались.

И стал Гарвей раздувать меха горна, в который были помещены длинные щипцы. И щипцы раскалились до бела, даже ручки были горячи, но Каролус имел на руках бараньи рукавицы. Подьячий вопросил:

— Добром прошу — скажи, что знаешь про дьявольские козни Плещеева, не то огнем будем пытать!

Молчала Василиса, только радужные глаза пристально Гарвею в его буркалы смотрели.

Гарвей хлебнул винца из кувшина, взял клещи и поднес к белому плечу Василисы. Запахло паленым мясом. Но ни звука не издала ведьма, только с великой ненавистью смотрела в лицо Гарвею, да потом взор ее помутился и повисла она на чепях своих.

— Ладно, — сказал подьячий. — Пусть охолонет. Потом будем пытать еще, а ежели через неделю не скажет, так приговорим к сожжению. Такова воля воеводы. Нам таких долго держать не полагается. Она на других свое дурно пускает.

Через пономаря да попа дошло до Еласки Буды, что Василису хотят казнить. И оделся он в самое дорогое и к воеводе Максиму Григорьевичу пришел. И вел такие речи:

— Ты, воевода, меня знать должен. Мы три великих похода ходили, о которых и на Москве слышно было. Я под цареву руку многие сибирские земли привел. Так вот, можешь ты мою просьбу уважить?

— Почему же не уважить бывалого казака? — говорит воевода и улыбается.

— Так дело такое. Сидит здесь при монастыре девка Василиса. И ведьмовского в ней не боле, чем в тебе или во мне. То, что при луне на крышу вылезла, так это порчу кто-то на нее напустил, а в остальном она вполне добрая девка. Я прошу ее выпустить, могу ее к себе на поруки взять, на воспитание.